Неточные совпадения
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот самый чиновник, которому
вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я
вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай
тебе еще награду за это? Да если б знали, так бы
тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы,
говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах
ты, рожа!
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем
вы говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня
вы не смеете высечь, до этого
вам далеко… Вот еще! смотри
ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет ни копейки.
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший,
ты перенеси все ко мне, к городничему, —
тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись,
говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и
вы! не нашли другого места упасть! И растянулся, как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Невежливого слова никогда не услышишь, всякой
тебе говорит «
вы».
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей!
вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да
говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!
—
Говорил я ему:"Какой
вы, сударь, имеете резон драться?", а он только знай по зубам щелкает: вот
тебе резон! вот
тебе резон!
― Ну, как же! Ну, князь Чеченский, известный. Ну, всё равно. Вот он всегда на бильярде играет. Он еще года три тому назад не был в шлюпиках и храбрился. И сам других шлюпиками называл. Только приезжает он раз, а швейцар наш…
ты знаешь, Василий? Ну, этот толстый. Он бонмотист большой. Вот и спрашивает князь Чеченский у него: «ну что, Василий, кто да кто приехал? А шлюпики есть?» А он ему
говорит: «
вы третий». Да, брат, так-то!
— С Алексеем, — сказала Анна, — я знаю, что
вы говорили. Но я хотела спросить
тебя прямо, что
ты думаешь обо мне, о моей жизни?
— А знаешь, я о
тебе думал, — сказал Сергей Иванович. — Это ни на что не похоже, что у
вас делается в уезде, как мне порассказал этот доктор; он очень неглупый малый. И я
тебе говорил и
говорю: нехорошо, что
ты не ездишь на собрания и вообще устранился от земского дела. Если порядочные люди будут удаляться, разумеется, всё пойдет Бог знает как. Деньги мы платим, они идут на жалованье, а нет ни школ, ни фельдшеров, ни повивальных бабок, ни аптек, ничего нет.
— Ах! — вскрикнула она, увидав его и вся просияв от радости. — Как
ты, как же
вы (до этого последнего дня она
говорила ему то «
ты», то «
вы»)? Вот не ждала! А я разбираю мои девичьи платья, кому какое…
— Простите меня, что я приехал, но я не мог провести дня, не видав
вас, — продолжал он по-французски, как он всегда
говорил, избегая невозможно-холодного между ними
вы и опасного
ты по-русски.
— Представь, представь меня своим новым друзьям, —
говорил он дочери, пожимая локтем ее руку. — Я и этот твой гадкий Соден полюбил за то, что он
тебя так справил. Только грустно, грустно у
вас. Это кто?
Старый князь иногда
ты, иногда
вы говорил Левину. Он обнял Левина и,
говоря с ним, не замечал Вронского, который встал и спокойно дожидался, когда князь обратится к нему.
— Очень, очень
вы смешны, — повторила Дарья Александровна, снежностью вглядываясь в его лицо. — Ну, хорошо, так как будто мы ничего про это не
говорили. Зачем
ты пришла, Таня? — сказала Дарья Александровна по-французски вошедшей девочке.
―
Ты спрашивал, когда? Скоро. И я не переживу этого. Не перебивай! ― И она заторопилась
говорить. ― Я знаю это, и знаю верно. Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и
вас.
— Я нездоров, я раздражителен стал, — проговорил, успокоиваясь и тяжело дыша, Николай Левин, — и потом
ты мне
говоришь о Сергей Иваныче и его статье. Это такой вздор, такое вранье, такое самообманыванье. Что может писать о справедливости человек, который ее не знает?
Вы читали его статью? — обратился он к Крицкому, опять садясь к столу и сдвигая с него до половины насыпанные папиросы, чтоб опростать место.
― Как
вы гадки, мужчины! Как
вы не можете себе представить, что женщина этого не может забыть, ―
говорила она, горячась всё более и более и этим открывая ему причину своего раздражения. ― Особенно женщина, которая не может знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? ―
говорила она, ― то, что
ты скажешь мне. А почем я знаю, правду ли
ты говорил мне…
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он
говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет,
вы (или
ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для
вас! Поймете ли
вы меня?..» — и так далее.
— Да я вовсе не имею претензии ей нравиться: я просто хочу познакомиться с приятным домом, и было бы очень смешно, если б я имел какие-нибудь надежды… Вот
вы, например, другое дело! —
вы, победители петербургские: только посмотрите, так женщины тают… А знаешь ли, Печорин, что княжна о
тебе говорила?
«Ну-ка, слепой чертенок, — сказал я, взяв его за ухо, —
говори, куда
ты ночью таскался, с узлом, а?» Вдруг мой слепой заплакал, закричал, заохал: «Куды я ходив?.. никуды не ходив… с узлом? яким узлом?» Старуха на этот раз услышала и стала ворчать: «Вот выдумывают, да еще на убогого! за что
вы его? что он
вам сделал?» Мне это надоело, и я вышел, твердо решившись достать ключ этой загадки.
Чем кто ближе с ним сходился, тому он скорее всех насаливал: распускал небылицу, глупее которой трудно выдумать, расстроивал свадьбу, торговую сделку и вовсе не почитал себя вашим неприятелем; напротив, если случай приводил его опять встретиться с
вами, он обходился вновь по-дружески и даже
говорил: «Ведь
ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь».
— Я должен благодарить
вас, генерал, за ваше расположение.
Вы приглашаете и вызываете меня словом
ты на самую тесную дружбу, обязывая и меня также
говорить вам ты. Но позвольте
вам заметить, что я помню различие наше в летах, совершенно препятствующее такому фамильярному между нами обращению.
— Управитель так и оторопел,
говорит: «Что
вам угодно?» — «А!
говорят, так вот
ты как!» И вдруг, с этим словом, перемена лиц и физиогномии… «За делом! Сколько вина выкуривается по именью? Покажите книги!» Тот сюды-туды. «Эй, понятых!» Взяли, связали, да в город, да полтора года и просидел немец в тюрьме.
— А, херсонский помещик, херсонский помещик! — кричал он, подходя и заливаясь смехом, от которого дрожали его свежие, румяные, как весенняя роза, щеки. — Что? много наторговал мертвых? Ведь
вы не знаете, ваше превосходительство, — горланил он тут же, обратившись к губернатору, — он торгует мертвыми душами! Ей-богу! Послушай, Чичиков! ведь
ты, — я
тебе говорю по дружбе, вот мы все здесь твои друзья, вот и его превосходительство здесь, — я бы
тебя повесил, ей-богу, повесил!
Знаю, знаю
тебя, голубчик; если хочешь, всю историю твою расскажу: учился
ты у немца, который кормил
вас всех вместе, бил ремнем по спине за неаккуратность и не выпускал на улицу повесничать, и был
ты чудо, а не сапожник, и не нахвалился
тобою немец,
говоря с женой или с камрадом.
— Ведь я
тебе на первых порах объявил. Торговаться я не охотник. Я
тебе говорю опять: я не то, что другой помещик, к которому
ты подъедешь под самый срок уплаты в ломбард. Ведь я
вас знаю всех. У
вас есть списки всех, кому когда следует уплачивать. Что ж тут мудреного? Ему приспичит, он
тебе и отдаст за полцены. А мне что твои деньги? У меня вещь хоть три года лежи! Мне в ломбард не нужно уплачивать…
Вставая с первыми лучами,
Теперь она в поля спешит
И, умиленными очами
Их озирая,
говорит:
«Простите, мирные долины,
И
вы, знакомых гор вершины,
И
вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует…
Прости ж и
ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя...
— Знаете что? — сказала вдруг Сонечка, — я с одними мальчиками, которые к нам ездят, всегда
говорю ты; давайте и с
вами говорить ты. Хочешь? — прибавила она, встряхнув головкой и взглянув мне прямо в глаза.
— Смотря по тому, сколько
ты выпил с утра. Иногда — птица, иногда — спиртные пары. Капитан, это мой компаньон Дусс; я
говорил ему, как
вы сорите золотом, когда пьете, и он заочно влюблен в
вас.
А как привели Николая, тут он меня, после
вас, и вывел: я
тебя еще,
говорит, потребую и еще спрашивать буду…
— Да как же, вот этого бедного Миколку
вы ведь как, должно быть, терзали и мучили, психологически-то, на свой манер, покамест он не сознался; день и ночь, должно быть, доказывали ему: «
ты убийца,
ты убийца…», — ну, а теперь, как он уж сознался,
вы его опять по косточкам разминать начнете: «Врешь, дескать, не
ты убийца! Не мог
ты им быть! Не свои
ты слова
говоришь!» Ну, так как же после этого должность не комическая?
Пришел вчера, после
вас, мы обедали, говорил-говорил, я только руки расставил: ну, думаю… ах
ты, господи!
— Совсем
тебе не надо, оставайся! Зосимов ушел, так и
тебе надо. Не ходи… А который час? Есть двенадцать? Какие у
тебя миленькие часы, Дуня! Да что
вы опять замолчали? Все только я да я
говорю…
«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы
ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где
вы положили его?
Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи
говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»
—
Ты не поверишь,
ты и вообразить себе не можешь, Поленька, —
говорила она, ходя по комнате, — до какой степени мы весело и пышно жили в доме у папеньки и как этот пьяница погубил меня и
вас всех погубит!
И стал он тут опять бегать, и все бил себя в грудь, и серчал, и бегал, а как об
вас доложили, — ну,
говорит, полезай за перегородку, сиди пока, не шевелись, что бы
ты ни услышал, и стул мне туда сам принес и меня запер; может,
говорит, я
тебя и спрошу.
Кабанова (сыну). Ну, я с
тобой дома
поговорю. (Низко кланяется народу.) Спасибо
вам, люди добрые, за вашу услугу!
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я
вас, господа, отыскал не с тем, чтобы
говорить вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить
вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить
тебя, Евгений…
Ты умный человек,
ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда.
Ты не воображай, что я зову
тебя присутствовать на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Нет! —
говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к
вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У
вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто
тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Я не отказываюсь, если это может
вас утешить, — промолвил он наконец, — но мне кажется, спешить еще не к чему.
Ты сам
говоришь, что мне лучше.
— Вот болван!
Ты можешь представить — он меня начал пугать, точно мне пятнадцать лет! И так это глупо было, — ах, урод! Я ему
говорю: «Вот что, полковник: деньги на «Красный Крест» я собирала, кому передавала их — не скажу и, кроме этого, мне беседовать с
вами не о чем». Тогда он начал:
вы человек, я — человек, он — человек; мы люди,
вы люди и какую-то чепуху про
тебя…
— Да пошли
ты их к чертовой матери, — мрачно зарычал Денисов. — Пускай на постоялый идут. Завтра, скажи, завтра
поговорим!
Вы, Клим Иванович, предоставьте нам все это. Мы Ногайцеву скажем… напишем. Пустяковое дело.
Вы — не беспокойтесь. Мужика мы насквозь знаем!
— Нет, — Радеев-то, сукин сын, а? Послушал бы
ты, что он
говорил губернатору, Иуда! Трусова, ростовщица, и та — честнее! Какой же
вы,
говорит, правитель, ваше превосходительство! Гимназисток на улице бьют, а
вы — что? А он ей — скот! — надеюсь,
говорит, что после этого благомыслящие люди поймут, что им надо идти с правительством, а не с жидами, против его, а?
— Да ведь я
говорю! Согласился Христос с Никитой: верно,
говорит, ошибся я по простоте моей. Спасибо, что
ты поправил дело, хоть и разбойник. У
вас,
говорит, на земле все так запуталось, что разобрать ничего невозможно, и, пожалуй, верно
вы говорите. Сатане в руку, что доброта да простота хуже воровства. Ну, все-таки пожаловался, когда прощались с Никитой: плохо,
говорит, живете, совсем забыли меня. А Никита и сказал...
— А — что, бывает с
вами так: один Самгин ходит,
говорит, а другой все только спрашивает: это — куда же
ты, зачем?
— А — что?
Ты — пиши! — снова топнул ногой поп и схватился руками за голову, пригладил волосы: — Я — имею право! — продолжал он, уже не так громко. — Мой язык понятнее для них, я знаю, как надо с ними
говорить. А
вы, интеллигенты, начнете…
— Хороним с участием всех сословий. Уговаривал ломовика — отвези! «Ну
вас,
говорит, к богу, с покойниками!» И поп тоже — уголовное преступление, а? Скотина. Н-да, разыгрывается штучка… сложная! Алина, конечно, не дойдет… Какое сердце, Самгин? Жестоко честное сердце у нее.
Ты, сухарь, интеллектюэль, не можешь оценить. Не поймешь. Интеллектюэль, — словечко тоже! Эх
вы… Тю…
— Затем выбегает в соседнюю комнату, становится на руки, как молодой негодяй, ходит на руках и сам на себя в низок зеркала смотрит. Но — позвольте! Ему — тридцать четыре года, бородка солидная и даже седые височки. Да-с! Спрашивают… спрашиваю его: «Очень хорошо, Яковлев, а зачем же
ты вверх ногами ходил?» — «Этого,
говорит, я
вам объяснить не могу, но такая у меня примета и привычка, чтобы после успеха в деле пожить минуточку вниз головою».
— Подумайте, — он
говорит со мною на
вы! — вскричала она. — Это чего-нибудь стоит. Ах, — вот как?
Ты видел моего жениха? Уморительный, не правда ли? — И, щелкнув пальцами, вкусно добавила: — Умница! Косой, ревнючий. Забавно с ним — до сотрясения мозгов.
Красавина. Как не любить! Только чтобы не торопясь, с прохладой. Ну, таким-то родом, сударыня
ты моя, от этакой-то жизни стала она толстеть и тоску чувствовать. И даже так, я
тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас с докторами советоваться. Я была при одном докторе. Вот доктор ей и
говорит: «
Вам,
говорит, лекарства никакого не нужно; только чтоб,
говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».